Рядом с нашей девятиэтажкой находится средняя школа №42, которую разбомбили буквально на второй день. Собственно, так для меня началась война. Бомбоубежища в нашем доме по ул. Карпинского не было, поэтому после налета соседи помоложе (мне самому уже 84) спустили матрасы на первый этаж. Положили прямо на пол и сказали, мол, нельзя приближаться к окнам.

Фосфорной бомбой обожгло руки, из окон падали холодильники, мебель

В первые дни еще были продукты, пенсию я,
правда, получить не успел. Немцы… тьфу, все время путаю, русские еще не пришли, но уже началось мародерство.

Так «весело» прожили пять или шесть дней. Успели отметить 20-й день рождения одного соседского парня — Дани. А потом русские «друзья» сбросили на наш дом фосфорные бомбы — это просто подлость. Мне обожгло руки, из окон падали холодильники, предметы обстановки… все это горело. Русские стояли уже близко, мы думали, они будут только стрелять, а они с самолетов… Дом разрушили почти до основания, некоторые погибли, а меня вынес тот самый Даня и немой сосед. Километра три тащили на тачке до интерната для слабослышащих, а оттуда — в больницу на 17-й микрорайон, которая уже контролировалась русскими. Я лежал на 7-м этаже, а на крыше стоял пулемет или миномет, обстреливавший наш город.

Собственно, лечили только на первом этаже — русских военных и местных спекулянтов. А нас просто морили голодом. Кормили раз в день — стакан кипятка, кусочек хлеба и несколько макаронин. Правда, однажды какой-то врач дал маленькое яблоко. Кто знает, может, его мне и не хватало, чтобы выжить. Но выжил, по большому счету, случайно.

Одна знакомая, с которой вместе ходили в походы (я много лет возглавлял Клуб туристов Мариуполя) выкупила меня за продукты. Отдала остатки хлеба, какую-то банку консервов. Когда уходили (я сам уже почти не двигался), русский офицер напутствовал на прощание: «84 года? Пора самому сдохнуть. Забирайте его отсюда». И меня отвезли в село, большая часть которого к тому времени уже сгорела, к друзьям покойной жены. Не могу сообщить название, эти люди еще в оккупации. Только через пару недель начал ходить. До войны весил почти 120 кило, а сейчас 73, ноги опухли…

Квартира моя выгорела полностью…

Квартира моя выгорела полностью — вместе с кошкой, прекрасной библиотекой на несколько тысяч томов, уникальными отчетами из походов за полвека. Я член Национального союза журналистов, автор 34 книг — и они тоже сгорели. Как и богатейшая коллекция почтовых марок, за одну из них мне в свое время предлагали двухкомнатную квартиру в центре Киева.

У нас рядом с домом советский танк стоит на постаменте — в память о солдатах Великой Отечественной — там хоронили погибших при нынешних обстрелах и бомбардировках. Двоих мы даже не знали, их просто убило у нашего дома.

Кого не зацепило, разбежались, куда глаза глядят. Мои соседи осели в Ровно, в Шепетовке, в самых разных городах Украины. А мне с помощью еврейской общины, в частности Алисы Ростовцевой, удалось эвакуироваться в Запорожье. Это был длинный путь — через Никольское, Боевое, Володарск, Бердянск, Мелитополь.

У меня только паспорт остался и спортивный костюм, в котором в больнице лежал. Вчетвером сидели на заднем сиденье в малолитражке — колени до подбородка доставали. На блокпостах наш водитель-женщина протягивала пять паспортов, но, учитывая возраст, особо не проверяли. 22 мая приехали в Запорожье, и практически сразу украинские друзья забрали меня в Боярку, где я сейчас и нахожусь.

В России много знакомых было, на связь не выходят. Одни родственники российские проявились, мол, сожалеем, но сделать ничего не можем… А в Боярке когда оказался, телефон мне восстановили, в первый же день 77 звонков было от наших, мариупольских.

В свое время я очень много путешествовал, строил турбазы в Архызе и Теберде, обошел весь русский Север — общался с хантами, манси, коми — очень уважал этих людей и видел, что творили русские. Какое сейчас может быть к ним отношение? Очень хотел бы сбросить небольшую бомбу, пусть не фосфорную, на Кремль, на товарища Путина.

Анатолий (друг Юрия, приютивший его в Боярке). Могу вставить свои пять копеек. У меня 46-летняя дочь во Владимире живет с внучкой — ей 23 года. Они перестали со мной общаться, боятся… Самые родные люди.