24-го в пять утра я услышала взрывы… Лежу в кровати и думаю: ну вот, началось.

Проснулась младшая дочка (пять лет) и говорит: мама, кто-то выбивает ковер на улице. Я соглашаюсь: да, кто-то выбивает ковер, спи. Где-то к семи утра старшая (ей 13) проснулась со словами: мама, по-моему, война началась. Есть еще сын восьмилетний.

У младшей дочки каждая клеточка тела тряслась

Самое страшное, что не знаешь, как им все это объяснить. Попытались было собрать вещи, а потом сели и… растерялись.

Я тогда просто включила телевизор и сделала погромче мультики, чтобы дети не слышали артиллерию. И мы целый день смотрели мультфильмы, а я пыталась осознать происходящее.

26-го старшая дочь — ученица Харьковской балетной школы — должна была выступать в спектакле «Чиполлино». Но концерт состоялся дома…

Собственно, война идет восемь лет, но я до последнего верила, что до полномасштабного вторжения не дойдет. Потом думала, что все закончится через два-три дня, максимум — неделю.

Человек 15 из российского «Гилеля» написали же в первый день войны: Юля, мы никогда не отмоемся, чувствуем себя виноватыми. Некоторые из них до сих пор со мной на связи, даже деньги присылали, многие сами планируют уезжать из России…

Мы на Салтовке жили — все знают, что там происходило. Сняли в квартире зеркала, спустились в подвал на несколько часов, а потом послушались младшую дочку, сказавшую, что там опаснее, чем дома, и вернулись.

В одной комнате под несущей стеной разложили большую кровать, ночью я включала релаксирующую музыку, заглушавшую взрывы. Потому что от них прямо колотило. А днем смотрели мультики, чтобы всего этого не слышать. Сначала я говорила, что меня отсюда не выгнать, потому что это мой дом, но когда через неделю начали бомбить с воздуха, и я закрывала собой детей… это было ужасно. У младшей каждая клеточка тела тряслась, и она ничего не могла с этим поделать. Дети не должны все это видеть, слышать, и бояться быть взорванными.

Я сказала им взять все важные для них игрушки, чтобы сохранить кусочек дома. Ночью 2 марта мы загрузили две машины, в 8 утра заехали за родителями мужа (78 лет и 83 года) и отправились в дорогу — я в машине с детьми, а муж — с родителями.

Мама, а кто такие беженцы?

Примерно в 9 утра проезжали мимо «Гилеля», а через час его полностью разбомбили. Вдребезги. И еврейскую школу обстреляли, стекла в синагоге выбили.

Сын спрашивает: мама, а кто такие беженцы? И я отвечаю: «Беженцы, Данечка, — это мы…». Сперва думали в Днепр к друзьям на недельку, но пробыли у них два дня, до 4 марта, когда начались военные действия у Запорожской АЭС. Тогда вместе с хозяевами сорвались в 6 утра в дорогу. Куда едем, где остановимся — не знаем. Путь был долгим, границу мы пересекли 11-го марта. Иногда ночевали в машине (в Умани, например), потом спали в актовом зале Хеседа в Хмельницком (там Даня нарисовал свой дом в Харькове и написал «Украина!»), одну ночь провели во львовском «Гилеле».

За час до комендантского часа я примерно понимала, куда мы успеваем доехать, и начинала искать там жилье. Думали пожить в Ужгороде, но квартир на съем уже не осталось. И еще: в Харькове сирен почти не было слышно, иначе просто с ума бы сошла. На ночь выключала телефон, утром просыпаюсь — было десять воздушных тревог. Проспала их, и слава богу. А на западной Украине сирены работали, и я не могла к ним привыкнуть…

В итоге, благодаря раввину Братиславы Мише Капустину и его жене, мы нашли приют в этом городе. Когда я зашла в номер гостиницы, который они нам сняли, то просто расплакалась… До сих пор помню, как маленькая дочка Капустиных сказала: «Мы теперь одна семья!»

Мы пробыли там восемь дней, родителей мужа отправили в Израиль, а сами двинулись дальше — во Францию. Там консервативная еврейская община Ниццы предложила нам трехкомнатную квартиру на три месяца.

Дети до сих пор вздрагивают от грохота, от резких ударов почти ложатся на пол. И очень хотят домой. Периодически то один расплачется, то другой. Когда мы были здесь на митинге за Украину, ребенок просто час рыдал. Из них сейчас это все выходит, периодически плачут, мечтают вернуться в Харьков.

Вместо послесловия. Год спустя

Мы научились жить здесь и сейчас — без прошлого и будущего. Потому что вспоминать о прошлом больно, а думать о будущем — страшно. Дети учатся во французской школе, все к ним очень внимательны. Даня ходит на футбол, его уже пригласили в Ниццу — играть за большую команду. Младшая танцует в украинском ансамбле, старшая продолжает заниматься балетом, уже выступала несколько раз, даже солисткой ее поставили.

Я каждый день благодарю бога, что мы оказались именно здесь, во Франции. Благодарю Жана-Франсуа и Юдит, которые предоставили нам — совершенно незнакомым людям — квартиру. И мэрии городка Кань-сюр-Мер, на здании которой висит украинский флаг. Каждую минут я ощущаю поддержку — в улыбках людей на улице, учителей наших детей и просто прохожих, которые машут нам рукой, увидев на машине украинский флаг. Я благодарна за то, что мои дети чувствуют себя в безопасности. Благодарна еврейской общине. И Средиземному морю, которое в первые месяцы немного разбавила своими слезами.

Здесь мы с семьей участвовали в фотопроекте месье Ренуара — это известный фотограф, потомок знаменитого художника, сделавший серию о беженцах из Украины. Меня он снял с детьми и с фото разбомбленного «Гилеля» в руках — это фото даже попало на обложку журнала.

Мы с мужем продолжаем работать в харьковском «Гилеле», который уже больше года функционирует в помещении львовского собрата. Во Львов переехал мой заместитель, а вообще там сейчас около 30 наших студентов. Вместе с тем, одна из девочек вернулась в Харьков, и мы сняли помещение для клуба в том же здании, но с другой стороны, не так пострадавшей от обстрелов. Проводятся шабаты, отмечаются все праздники.

Несмотря на то, что здесь так красиво и 300 солнечных дней в году, мы верим, что вернемся домой и будем отстраивать и наш «Гилель», и Харьков, и всю Украину. Но не раньше, чем закончится война, я не буду дергать детей посреди учебного года — в Харькове сейчас не работает ни одна школа офлайн.

Сложно жить на две страны, деля свои планы между Украиной и Францией. Но…