Денис. В первый день войны я еще не верил в происходящее. Приехали на работу как обычно, открыли магазин. Шум был, конечно, но за городом, в Чернобаевке. Думали, что этим и ограничится.

На следующий день стало ясно, что русские уже практически вошли в Херсон, и мы отрезаны от Украины. Вот это был шок. Все равно продолжали работать вплоть до 1 марта, когда русские войска действительно заняли город. Лишь тогда мы осознали, что все это реальность, а не шумовой фон в СМИ.

Первым делом бросились принимать душ

Ольга. А у меня иные воспоминания. Я проснулась в 5.30, муж говорит: «Война началась, аэропорт взорвали». Первым делом бросились принимать душ, потому что воду сейчас отключат. Потом решили заправить машину — с мокрой головой поехала. Выезжаю и вижу огромный столб черного дыма — словно кадр из фильма-катастрофы. И люди куда-то бегут с сумками. Это было примерно в 7 утра. Подъезжаю к заправке, там огромная очередь —понимаю, что стоять бесполезно.

Денис. Началась паника, но, поскольку у нас собственный магазин, то в очередях мы не стояли, наоборот, у себя в магазинах их обслуживали. В пятницу 25 февраля я даже отправил заявки на следующую поставку — все как обычно. Только в понедельник узнал, что ничего не получу. Большинство продуктов в наших магазинах — с небольшим сроком хранения — их надо либо продать, либо раздать.

Ольга. Когда прямо над нами очень громко пролетел самолет, дети (3 и 7 лет) испугались. Мы сразу оборудовали место в подвале, я собрала воду, еду, документы, детские вещи. Спустились туда, но было так холодно, что больше двух часов не выдержали. Ночевали дома, сирен не было, точнее, мы их не слышали. По-настоящему страшно стало, когда началось мародерство — 1 марта, в первый день оккупации.

Денис. Это был самый страшный день — мы не выходили из дома, как, собственно, и большинство херсонцев. Жители снимали из многоэтажек, как идут колонны российских военных по улицам. Как себя поведут — непонятно.

Ольга. Как оказалось, ночью тероборона вступила с ними в неравный бой — у них даже не было оружия, только коктейли Молотова. Всех убили, десятки трупов.

Город отрезан, нет ни лекарств, ни еды

Денис. 2 марта я взял рюкзак, сел на велосипед и поехал в магазин. Его не размародерили, хотя уже начали грабить большие супермаркеты — и русские, и местные. Били стекла и забирали товары.

Ольга. Мы испугались, что сначала разграбят магазины, а потом пойдут по домам, а у нас двое детей, оружия нет, охрана не выезжает. Мы оплачиваем «Лидер», но красная кнопка не работает. Чувствуешь себя абсолютно беззащитным. Ты должен объяснить детям, что в случае чего надо спрятаться в комнате и не выходить из нее. И позвонить нашему соседу, у которого есть оружие. Но это очень сложно объяснить семилетнему ребенку, а трехлетнему — в принципе невозможно.

Денис. Нашли только огнетушитель и лопату — стали строить многоуровневую оборону, — от двери к спальне.

Ольга. Наполняли баночки водой, чтобы бросаться, если они снизу зайдут. Но это сейчас выглядит как «Один дома». А тогда было страшно — ты беззащитен, и звать некого.

Денис. Тем не менее, 3 марта я открыл магазин и сам стал за прилавок. Собралась огромная толпа, но постепенно удалось наладить более или менее нормальный режим работы. Мы живем в центре города, и магазин у нас в центре, а русские КПП тогда стояли только на выезде из Херсона. В самом городе блокпосты появились намного позже — это одна из причин, побудивших эвакуироваться — стало сложно передвигаться без проверок.

Ольга. Город отрезан, нет ни лекарств, ни еды. Денис начал объезжать базы и увидел, что все заканчивается — продуктов нет, и они не завозятся. Март был очень холодный, овощи пропали, молоко, цены выросли до небес. Мясо стоило 600 — 800 гривен за килограмм вместо ста, как обычно. В целом все подорожало в 8-10 раз, была паника, при этом все сметалось. И совершенный ужас, а дальше что? Хлеб исчез. Мы его никогда особо не ели, но тут очень захотелось.

Мы продавали продукты для людей с ограничениями питания — без глютена, без лактозы, многие для детей покупали — приходят, а ничего нет. Повыгребали все и пусто… кормить детей нечем — это безумно страшно.

Запустить всех в магазин невозможно, друг друга бы передавили. Страшно, когда очередь на улице, а ты не можешь продать ничего. Пришлось дозировать — полкило в одни руки. Многие просили — дайте больше, дети дома. А не можешь, за ними же тоже люди. Безумно тяжело это все воспринималось, какое-то одно сплошное, гнетущее, серое, холодное и липкое состояние.

Отношение к смерти поменялось

Денис. Медикаментов нет. Некоторые знакомые начали умирать от болезней и отсутствия лекарств, иногда сердце останавливалось. То и дело слышишь — скончался от стресса. Более того, первый месяц еще и хоронить запрещали.

Ольга. Кладбище находится за городом, в первый день оккупации туда поехал катафалк, и был расстрелян русскими. После этого никто не хотел туда ехать. Гробы-то закрытые, русские боялись, как бы чего ни вышло, и в результате первый месяц не разрешали никого хоронить.

Денис. И при этом в новостях постоянно: «Херсон — это Украина». А ты выходишь на улицу и видишь, что это не так. Город отрезан, зеленых коридоров нет. Через неделю пошли слухи, что кто-то через поля прорывается, через Станислав, но не все доезжали. Проехал — молодец, не проехал — ну и ладно. Отношение к смерти поменялось. Ну, умер. К сожалению. Подорвался. Три машины расстреляли. Бывает.

Ольга. Ощущение, будто тебя выкинули. Когда наметились какие-то пути эвакуации, за колоннами с беженцами стали прятаться русские. Когда формировались колонны, они открывали путь гражданским авто и рядом ехали на своей технике, чтобы ВСУ не могли стрелять по колонне.

Денис. Но все равно стреляли.

Ольга. С середины марта люди выходили на протесты и демонстрации за Украину. На первых порах русские не реагировали. Складывалось впечатление, что все это ненадолго. Началось нечто вроде оттепели, торговля ожила, пустили машины с овощами из области. Цены оставались космическими — шампунь за 700 гривен, пиво за 80. Пошел контрафакт из Крыма — берешь «Поляну квасову» — видна этикетка-самоклейка, содержание солей не то, пить невозможно.

Более того, все украинские магазины закрылись. Осталось несколько локальных сетей, в которые централизованно завозили продукты. Все остальное продается как в 1990-х. Рынки превратились в большую улицу, где можно купить все — водку на разлив, коньяк (тоже на разлив).
Возможно, кому-то и нравится, молодость вспомнит. На самом деле тебя вернули на 30 лет назад, и ты должен в этом вариться.

Что касается «оттепели», то в апреле она закончилась. Потом стали похищать людей. Приглашали поговорить, а дальше…

ФСБ-шники работали очень четко

Денис. Пару недель они собирали информацию — присматривались к самым ярким, а после этого по ночам приезжали и забирали активистов. И больше их никто не видел. В следующий раз на митинги выходило меньше людей. Опять всех активных задерживали. Нет, на улицах никто никого не убивал.

Ольга. ФСБ-шники работали очень четко. На площади никого не казнили, но на протяжении двух месяцев в разных группах постоянно всплывали сообщения: пропал, исчез, ушел из дома и не вернулся. Потом это прекратилось.

Однажды к отцу (он директор благотворительного фонда) обратилась знакомая, просит помочь, мол, сына забрали и …ни слуху ни духу. Папа что-то пытался узнать, потом от сына пришла СМС: со мной все в порядке. Но самого его до сих пор нет. А через неделю (в первой декаде апреля) с отцом начали беседовать, склонять к сотрудничеству и уточнять, как себя чувствуют дети. Перспектива была ясна, поэтому мы собрали вещи и на следующий день уехали.

Отец был вынужден выехать с нами, хотя очень этого не хотел, но это разумная альтернатива подвалу. Ему предлагали эвакуироваться раньше, но папа не хотел оставить людей без помощи. Так или иначе, сейчас мы в Германии, а он в Одессе, где всеми силами пытается опекать евреев, оставшихся в Херсоне.

Денис. Кто мог — уехал, но далеко не всем это под силу. Дорога занимала минимум пять суток. Люди просто умирали. А во-вторых, куда ехать? В Европе несладко, и в Украине тоже непросто устроиться.

Ситуация еженедельно менялась. Мы выезжали через Снегиревку и Баштанку — все главные дороги были уже заминированы, надо было объезжать по полям. Через каждый километр стоит русский блокпост — мы их прошли 26, потом серая зона и еще около 20 КПП ВСУ. Но проблема не только в блокпостах, дороги нет практически — у некоторых машин колеса отваливаются, на обочине валяются.

Обычно путь из Херсона до Одессы занимает 3 часа, мы ехали 14. Не дай бог какая-то поломка — и ты остаешься посреди поля.

Ольга. Когда тормозили, Денис открывал багажник, оттуда сразу выпадал горшок, все становилось ясно. У кого машина покруче, тех трясут, дань сбивают.

Мы выезжали в Одессу на 2-3 недели

Денис. Нам повезло. А многие попадали под обстрел, машины сгорали, люди гибли, бывало, на снайперов натыкались. Одна колонна выезжала через Давыдов Брод — погибло 30 человек. Один снаряд — и все. Это все неофициальные коридоры были — какой-то волонтер нашел лазейку и делится маршрутом. В течение недели тысячи машин едут по этой дороге. Потом бац, лазейку закрыли. Находят новую, и так до бесконечности.
Общаемся ли с друзьями в России? С теми, кто еще в 2014-м сказал, что «Крым их», прервали отношения еще тогда.

Ольга. У моей мамы была университетская подруга, с которой они потерялись, и через много лет «воссоединились» благодаря передаче «Жди меня». Мы гостили у нее в Петербурге лет 11 назад, а после Крыма та резко обозначила свою позицию, и они больше не контактировали. После войны она маме даже не позвонила…

Есть у мамы одноклассник, уехавший в Москву, она приглядывала за его мамой, можно сказать, дружили. С началом войны тоже не связался — это очень ранит.

Денис. Раньше для нас Крым и Донбасс были далеко, а когда это коснулось тебя лично…

Ольга. Я переехала в Киев, когда в городе осели многие дончане. Их сторонились — это было заметно и неприятно.

Денис. Киев тогда считал, что Донецк сам виноват, боюсь, сейчас то же самое скажут о Херсоне. Короткая юбка у вас была, поэтому и изнасиловали. Или потому, что на русском говорим. Хотя весь Киев говорит по-русски.

Ольга. Ты смотришь в Херсоне украинские новости и понимаешь, что они вообще не отражают реалий. Даже сейчас (в сентябре 2022 года) пишут, мол, разбомблен Антоновский мост. А он не разбомблен. Да, поврежден, но легковые машины проезжают.

В Херсоне и в Каховке в день начала войны не осталось ни одной машины полиции. Как и ВСУ. А наши рассказывают, как они доблестно защищались. В эти моменты становится страшно и больно от непонимания, почему так случилось.

Знаменитые 2-3 недели Арестовича откуда взялись? Он же в апреле сказал — 2-3 недели, и Херсон свободен. Мы выезжали в Одессу на 2-3 недели, в мае думали вернуться. Потом в июле, в августе, а теперь уже никто не верит.

Очень грустно становится, когда вспоминаешь, что было с Донбассом. И Киев точно так же скажет, мол, сами виноваты, «Все, кто хотел, — уехал!». А кто остался — поддерживают оккупантов. А они не поддерживают, мы не поддерживаем!

Мы так долго вырывались из СССР, чтобы вернуться в Советский Союз?

Денис. Если нет своей машины, нужно купить билет на перевозчика — 300 долларов с человека, и почти без багажа. На семью — 1200 долларов, не у всех они есть. Продать ты ничего не можешь. А потом тебе опять нужны деньги, и немалые, чтобы обустроиться на новом месте. У кого было лишних пять тысяч долларов — тот уехал.

Ольга. Все, что у тебя было — осталось там. И у нас пока нет возможности даже посмотреть, что там происходит, там сейчас русские с автоматами и на танках. Да и зачем? Чтобы дети учились в русской школе, которую выкинула болонская система?

Денис. Понятно, что люди и в Донецке живут, но там нет будущего. А российский паспорт вообще стал черной меткой, а они заставляют брать паспорта РФ. Мы так долго вырывались из СССР, потом ждали безвиз, а теперь вернуться в Советский Союз? В зону.

Есть, разумеется, знакомые, сознательно оставшиеся в Херсоне. Они не хотят начинать все сначала. Имущество, бизнес — тяжело бросить, к чему ты так долго шел.

Ольга. Они никогда не были за Россию и никогда ее не поддерживали. Но, как написала моя учительница, когда наши стали бить по мосту: «Сейчас все живут надеждой, что деоккупация не будет для нас всех убийственной».

Мы здесь в Германии три недели провели в лагере беженцев, и некоторые этого не выдержали — я знаю семью, вернувшуюся в Мариуполь! Каждый человек проживает это по-своему.