У нас были открыты визы на ПМЖ в Израиль и даже взяты билеты на 15 марта. Не успели…

Я понимала, что война неизбежна, но все-таки надеялась на лучшее. 24-го в полпятого утра проснулись от взрыва. Муж спрашивает: «Война?». «Да, — отвечаю, война».

Все равно пошла на работу, а через несколько часов начался сильный обстрел — тогда остановили выдачу (это ЧП — печи забуриваются и восстановлению не подлежат), и муж приехал за мной на проходную.

«Бабушка я голодный, но надо улыбаться»

До 2 марта сидели дома — зять с дочкой и внуком ночевали в ванной, а мы с мужем в своей комнате. А когда стало прилетать совсем рядом, начали искать подвал. Хотели в ДК Строителей, но начался сильнейший обстрел — не добежали. Примчались под вой снарядов в какое-то полуподвальное помещение, где было очень холодно и сыро, люди сидели на лавочках в узком коридоре — даже прилечь нельзя. Потом туда тоже были прилеты. В общем, через 10 минут ноги у меня так замерзли, что муж пригнал «Таврию» из гаража, и мы поехали в подвал к однокласснице моей дочки.

Провели там почти три недели — до 21 марта. Лекарства я захватила из дому — то, что приготовили с собой в Израиль. Кстати, в подвале никто не болел, организм сосредоточился на выживании. Обстрелы не прекращались, не понимаю, как мы засыпали под таким грохотом. Спали просто на цементном полу, кто-то принес ковер, у нас были с собой одеяла — тоже в Израиль везли.

Стояли сильные холода — 10 марта ударили морозы. Из-за обстрелов дети никуда не выходили, мой внук — шестилетний, его товарищ — пятилетний, вот им при свечах читали. Когда затишье наступало минут на десять, они пытались на ступеньки подниматься, но их оттуда гнали. Света дети не видели, но быстро повзрослели. «Бабушка я голодный, но надо улыбаться», — сказал мне внук однажды.

Когда шли за водой, начинались обстрелы — именно в этот момент, и именно по большому скоплению людей. А воды не было уже практически никакой. Под такой минометный обстрел попал мой муж — человек 30 побежали в детский садик, там пожарный водопровод, и тут начался ужас, скрыться им некуда, громыхало где-то совсем рядом. Это был самый большой страх в моей жизни. Они сидели в коридоре, пригнувшись, а он стрелял каждые 20 секунд — недолет, перелет, пока не попал в главный вход садика — не успокоился. Поднялась ужасная пыль, какую-то девочку стали топтать, муж ее поднял, поставил около себя. Наконец, мы увидели наших мужчин, вкатившихся назад в подвал с безумными глазами…

У морга штабелями лежали трупы — кто в пакете, кто в одеяле

Не успел муж отдышаться, а тут говорят, что ранило нашу молодую соседку в ногу и спину. Девочке 21 год, у нее годовалый ребенок, пошла в соседний дом за ушными палочками для сына, и тут прилетело.

Помочь некому — просто положили на ступеньках. В общем, ее в «Таврию» — и в больницу. Ногу зашили, а потом муж еще трижды возил Веру под обстрелами на перевязки. К 21 марта там не было ни медикаментов, ни воды, ни света, ни тепла. И здание продолжали обстреливать. А у морга вдоль бордюра штабелями лежали трупы мирных жителей — кто в пакете, кто в одеяле, муж сам видел. Русские по домам стреляли, кто-то сгорел, трупы часто на улицах валялись, похоронить некому, но пока холодно было — тела лежали, их даже не накрывали.

13 марта пропал мой сын — он в другом подвале был, за водой они втроем пошли, и не вернулись. Машину видели расстрелянную, а трупы не нашли. Ужасно… (Впоследствии стало известно, что сын Марины погиб, — М.Г.)

Чтобы выжить, люди вскрывали магазины, забирали продукты, муж мотался на базу, тюльку привозил в брикетах, которую мы никогда в жизни не покупали, возле моря ведь живем. А эту жарили на костре, надо же что-то есть. Из дому взяли какие-то припасы, овсянку запаривали. Вода была с ужасным осадком, песком, ее даже прокипятить было нельзя. Примерно до 15 марта как-то держались, но потом из-за ужасных обстрелов даже выскочить чайник поставить на костер стало невозможно. Дома начали просто складываться и гореть, авиабомбы прилетали каждые 10-20 минут, и мы поняли, что подвал станет нашей братской могилой.

Муж моей сестры был ранен и контужен, у них загорелся дом, а когда спускались в убежище, ему в живот попало. Помощь никто оказать не мог, лекарств не было, воды, разве что перебинтовать. Один коллега мой погиб при обстрелах, жена его звонила.

Характерно, что 80% населения города были вполне пророссийски настроены, и этих людей Путин истреблял. Но переоценка ценностей была не у всех, некоторые считают, что мы сами себя убивали. Хотя до некоторых дошло. Многие вывезенные в Россию, говорят, мол, ужас, как там живут. В прошлом веке.

Вывезли под сидушкой украинский флаг

К 21 марта, все у кого были машины, решили выбираться из города. От этих воспоминаний меня трясти начинает. Когда выстроились небольшой колонной, начался обстрел — видно, кто-то наблюдал. Но мы выехали — 5-6 машин, в одной из которых моя дочь с мужем и сыном. По пути потерялись, остались одни на дороге, как бельмо на глазу в этой «Таврии». На дороге мины неразорвавшиеся, оборванные провода под колесами. Начинаем ехать по трамвайным путям, доезжаем до Пост-моста, соединявшего две части города, видим большую воронку от авиабомбы и понимаем, что не проедем.

Пришлось возвращаться, другой мост тоже разрушен, оставался еще один, совсем маленький, вот по нему мы и проскочили. На секунду появилась связь — дочка прорвалась.

А потом пошли русские блокпосты, штук 15 подряд, буквально через каждые несколько сот метров. Вели себя по-разному. Срочники были обычно вежливы. «Доброе утро», и все такое. Мы разрушили ваш дом, но «доброе утро». У нас две квартиры были — одна почти полностью сгорела, мы недавно ее купили. И когда эти говорят «Доброе утро», я понимаю, что в моей квартире ничего не осталось, они уже все вынесли.

На блокпостах полностью, до трусов, раздевали мужа, машину обыскивали. Помог пропуск с «Азовстали» — было ясно, что муж простой рабочий, не военный. А на последнем блокпосте даже меня раздевали — там ДНР-овцы стояли, ужасно злые, просто кошмар. С таким остервенением говорили, снимайте свой флаг (у нас на «Таврии» был приклеен флаг Украины) — нет, мол, такой страны. И чего вы вообще едете в Запорожье, езжайте на другую сторону! Мы с ними, естественно, не спорили, с людьми с оружием не поспоришь.

А большой флаг — метровый, мы свернули, спрятали под сидушкой и все-таки вывезли. Он для нас очень много значит. Если бы нашли, не поздоровилось бы, но мы рискнули.

Потом у нас задымилась машина, она, хоть и уцелела, но не было водительского и бокового стекла — муж заклеил как-то. Остановились в селе, и тут я увидела пропущенный вызов на Вайбер. Оказалось, это наш раввин звонил — рав Мендл Коэн. «Марина, вы где?!». Я ему объяснила, он спрашивает, какая помощь нужна, скиньте номер карты, я деньги пришлю. Когда доберетесь до Запорожья, говорит, сообщите, вас поселят.

Раньше был еврейский вопрос. А сейчас у Путина украинский

До Запорожья иногда приходилось ехать едва ли не по минным полям. Когда мы, наконец, выехали на первый наш блокпост, и я увидела украинские нашивки на шевронах солдат, сказала мужу: «Наши!». И мы рыдали вдвоем, как дети. Они нам махали в ответ, успокаивали, мол, все будет хорошо, вы в Украине. Я сказала тогда мужу, что такого ощущения полного счастья не испытывала даже в день нашей свадьбы.

Дочка с зятем ехали другим путем, выбрались с третьей попытки, их обстреливали, пришлось прятаться под колесами… Встретились мы уже в Запорожье, нас поселили в «Интурист», через несколько дней перевезли в Драгобрат, и оттуда в Израиль.
Жилье наше разрушено и ограблено, ничего не осталось. До этого там жили чеченцы, сейчас какой-то военный, в другой квартире живут четверо, во дворе стоит танк. Мой зять остался в Украине — когда он пришел, на него наставили автомат и сказали, мол, не докажешь, что ты здесь раньше жил — расстреляем. Но обошлось.

Когда рав Мендл предложил выезжать через Крым, я сразу сказала — мы фильтрацию не пройдем. У нас посты проукраинские в ФБ — могли в подвал попасть, а то и просто расстреляли бы. Одна женщина из нашей общины рассказывала, как проходила фильтрацию — это страшно.
Знаете, что самое ужасное? Когда понимаешь, что можешь умереть каждую минуту, и к этому готов. Я просыпалась утром, видела мужа рядом и благодарила еще за один день, ведь каждый мог стать последним.

По-разному люди все это воспринимают. Напарница, с которой я много лет дружила, давно живет в Беларуси. В последний раз мы созванивались незадолго до войны, она принялась рассказывать, что Харьков — российский город. Ни разу не поинтересовалась за это время, что со мной, с моей семьей, выжили ли мы. А дружили десятки лет…
Очень обидно за людей. Неужели непонятно, что пока не было российских войск, никто не стрелял. А они освободили от всего — от жизни, от работы, от дома. Кто мешал нам говорить по-русски? Да, начали преподавать в школе по-украински, так в Украине же живем. Раньше был еврейский вопрос. А сейчас у Путина украинский — он хочет уничтожить Украину.

А теперь мы здесь. Поражает, насколько добрые люди в Израиле — как начали нести, и посуду, и холодильник, и машинку стиральную, и деньгами помогали, просто до слез.

Возвращаться нам некуда. Муж пошел на пластиковый завод, а я в метапелет, у меня двое подопечных. С Мариуполем говорю часто — убеждаю бывших коллег уезжать из мертвого города, не ходить по трупам. Людям говорят, вы теперь волонтеры. Работают за пайку, разгребают завалы, закапывают трупы.

Один маленький мальчик написал недавно в ФБ: город разрушен, но море осталось. И это все, что осталось от Мариуполя — море. Мы были недавно на море в Ашкелоне — лежим на пляже, и я вспоминаю, как пахло наше море. Это море ничем не пахнет, а я закрываю глаза и вспоминаю запах нашего моря…