24-го в 4 утра проснулась от взрывов, залезла в Интернет и увидела, что удары наносятся по всей Украине. Одно слово — шок. Не верила в подобный сценарий, но с 2014 года было ясно, что в случае войны Мариуполь станет одной из первых целей. Город интересен как порт и путь на Крым.

Никто не мог представить масштаб катастрофы

25-го приехал друг из Киева — Виталий, специально, чтобы вывезти меня с мамой из Мариуполя. Отдельно от нас жила моя пережившая Холокост 86-летняя тетя с 93-летним мужем-блокадником. 28 февраля мы забрали их к себе, в частный дом в центре города. К тому времени навещать их стало очень сложно — Мариуполь уже постоянно обстреливали, вся дорога была в рытвинах и воронках от взрывов, валялись спутанные провода, осколки снарядов, а повредив машину, мы лишились бы последнего шанса на эвакуацию. Почему сразу не выехали? Не могла оставить сына — Марка, служившего на «Азовстали» — я верила, что если мы выживем в этом аду, то господь как-то нас проведет. (Марк провел более полугода в российском плену на территории ДНР, недавно был освобожден в рамках обмена, — прим. ред.).

Но никто не мог представить масштаб катастрофы, которая ждет город. Прятались в погребе во дворе, можно было и в подвале дома, но боялись, что если завалит, никто нас не откопает.

2014-й год чему-то все-таки научил — в доме оставались крупы, мука, сахар, чай, небольшой запас воды. Впрочем, все это оказалось не очень востребовано, поскольку 18 марта нас разбомбили, пришлось убегать — заклинило двери, и Виталий вытаскивал меня, маму мою — пенсионерку, и тетю с мужем.

Так мы оказались в районе порта — у нас там родственники, но попали из огня да в полымя. Воду набирали из каких-то источников — она была почти непригодна для питья, очень горькая, ее кипятили, потом отстаивали, но все равно у пожилых людей начались проблемы с почками.

Продуктов было мало, доставали из разбитых рядом домов, пару раз возвращались в свой полуразрушенный дом за запасами. Банка тушенки стоила 800 гривен, блок сигарет — 10 000, литр бензина до тысячи доходил. Но люди были готовы платить любые деньги, чтобы выехать хотя бы за 20 километров от Мариуполя.

Связь исчезла почти всюду в начале марта, но из одной точки у больницы иногда ловил Интернет. Но, когда 30 марта мы пришли на очередной сеанс связи, начался обстрел, повредили последнюю вышку, и с тех пор мы оказались отрезаны от мира.

На Приморском бульваре лежали трупы, валялись вещи, обувь, миски для собак

8 апреля прямым попаданием из миномета был разрушено наше убежище в порту. Виталий снова нас вытаскивал, а потом мы просто в шахматном порядке переходили из дома в дом — где что-то уцелело, там и остановимся. Стреляли просто 24/7. Артиллерия, крылатые ракеты, минометы, корабельная артиллерия — когда стреляет корабль, это дикий страх. А еще наш квадрат выжигали фосфорными бомбами. Однажды проснулись ночью от того, что было светло как днем, а мы уже забыли, что такое свет. Зрелище напоминало салют, а вскоре на нас полетели фосфорные бомбы, похожие на небольшие фонарики. Они падали и вокруг них горело то, что в принципе не может гореть. Некоторые соседи пытались тушить, но от воды пламя бушевало еще больше. В одночасье выгорело много домов.

Наутро мы вышли посмотреть, докричаться до каких-то соседей. Такие переклички после бомбежек были очень важны — старались хоть рукой помахать друг другу, сказать, что выжили. А тут увидели, что из одного двора натекла дорожка крови, и она стояла.

Когда Виталий в очередной раз ездил на велосипеде забирать запасы из нашего разрушенного дома, русские уже у соседей стояли. Он зашел в ворота, на него наставили автоматы, спрашивают, чего здесь бродишь. Он им: пацаны, да я за едой просто, у меня старики лежат, кормить надо. Они сказали, мол, не приходи сюда больше, быстро забирай что надо, и вали. «А вы что здесь делаете, — он спрашивает. — Я-то здесь живу». «Мы на позиции», — отвечают.

12 апреля мы еще раз попробовали вернуться в дом — ехали на велосипедах по Приморскому бульвару. Это была мариупольская дорога жизни — по ней и шли, и ехали, кое-где лежали трупы, валялись вещи, обувь, миски для собак. Тут и там — брошенные дохлые животные, клетка с мертвым попугайчиком, банка с мертвым хомячком — было видно, как люди спасали то, что им дорого…

Ближе к середине бульвара стало ясно, что наш район уже полностью заняли русские, даже спрашивали об «Азовцах», они их страшно боятся… Мы ехали дальше, а над головами свистели пули — пришлось просто упасть на землю. Таких обстрелов еще не было, к морю всегда прилетало меньше, зачем его бомбить. А Приморский идет у нас прямо вдоль побережья.

Вдруг увидели, что со стороны ж/д вокзала бегут два человека, и кричат: куда вы едете, вот дедушка-велосипедист лежит расстрелянный. И это стало последней каплей, мы развернулись…

Ехали и кричали, просили не убивать

На следующий день русские заявились к нам, уже шли уличные бои, назревала зачистка, и было ясно, что надо бежать. 14-го в 6 утра мы приняли окончательное решение, ведь если все погибнем, сын потеряет всю семью сразу. Когда выезжали, термометр в машине показывал +1. А до этого был страшный холод, -10 на улице, в подвале невозможно сидеть, не знали, от чего скорей помрем.

Машину прятали в сарае — она дизельная, поэтому была лакомым кусочком, ДНР-овцы иногда отбирали автомобили. К тому же, дизеля было достаточно, в отличие от бензина. Виталий разделся до пояса, показывая, что на теле нет следов от оружия, сел на велосипед, обмотанный белыми тряпками, и поехал первым. Я была за рулем машины, мама и тетя махали белыми полотенцами, все окна открыли. Мужа тети еле посадили, он уже плохо понимал, что происходит, и практически не вставал (Николай Алексеевич скончался уже в Киеве, 16 июня, — прим. ред.). Кроме близких, мы везли еще двух собак, одна из которых была ранена.

Решение было правильным, с Виталием за рулем нас бы расстреляли — мужчина-водитель в черной машине, при том, что гражданских авто уже почти не осталось.
Дорога давно превратилась в месиво — просто каша из бетона, комьев земли, неразорвавшихся снарядов, фрагментов крыш, обломков заборов.

Колеса мы пробили еще на выезде из гаража, ехали просто на дисках и очень медленно. Виталий показывал, где объезжать, чтобы я хотя бы на снаряд не наехала. Ехали и кричали, читали 90 псалом, просили не убивать, плакали — очень страшно было. Буквально через каждые 200 метров — блокпост, много людей с автоматами. Когда подъезжали, Виталий просил, ребят, не стреляйте — за мной только женщина и старики.

ДНР-овцы, стоявшие в городе вперемежку с чеченцами, были не вполне адекватными. Один кричал на меня матом: сейчас расстреляю, показывай, что там в машине. С другой стороны, вокруг ад — и тут едет одна-единственная машина — выглядит очень подозрительно. За городом пошли блокпосты регулярных российских войск, те вели себя не так грубо.

Избежали фильтрации благодаря блокаднику

Так и доехали до Мангуша — Виталий впереди на велосипеде, я на пробитых колесах сзади в 50 метрах… Там был фильтрационный лагерь, но фильтрацию мы не проходили — старики бы ее не пережили. В очереди мы были четыре тысячи девятьсот восемьдесят какие-то. Сказали, что в течение недели пройдем. А где ночевать, чем питаться? Жить там негде, людей море, мы 50 дней не мылись, старики больные, две собаки…

В общем, поехали наобум — на каждом блокпосту говорили, что везем блокадного ленинградца — это сущая правда, Николай Алексеевич провел 870 дней в блокаде. Русский морской офицер, блокаду пережил, а сейчас умрет, потому что вы не пропускаете — так, предъявляя мужа тети как пропуск, мы проехали. И это тоже чудо, ведь коридора не было, машины за нами разворачивали, а мы на каждом КПП выдавали одну и ту же фразу. Первый украинский пост был в Новоданиловке под Запорожьем — плакали и не верили, что оказались среди своих. А еще мы везли тетю Эльвиру — у нее своя история.

Эльвира Михайловна. Отец у меня — внук главного раввина Приазовья, а мама — казачка. На момент войны мне было 6 лет, отца призвали, мама скрылась, чтобы по ее следу не нашли меня, а меня прятали простые люди, очень честные и добрые, потому за укрытие такого ребенка грозил расстрел на месте. Два года за мной охотились. Меня скрывали в подвалах, чердаках — кто где. Последние месяцы перед освобождением Мариуполя с одной девочкой, которая чудом спаслась от расстрела, мы жили в землянке в балке, там все заросло кустами. Там я заболела тифом и воспалением легких. Освободили меня в начале сентября 1943-го.

А сейчас мы ведь за полдня до полной блокады выехали. Никогда не думала, что страна-соседка может так поступить. Когда выезжали, на КПП нас остановили, солдат посмотрел документы мужа и спросил, мол, когда тяжелее было — в ту блокаду или эту? Я на него взглянула и сказала: по моему глубокому убеждению, эта блокада бессмысленнее и тотальнее, оружие намного мощнее, чем 80 лет назад.

Вам племянница расскажет, как они встретили двух стариков, которые брели окровавленные, держась за руки, а вокруг падали снаряды, бомбы. Они остановились и спрашивают: дети, мы правильно идем из этой блокады? И они не одни, кто на костылях, кто на ходунках, кровь текла — жуткое зрелище. Когда авиация бомбила, просто уползали кто как мог.

Инна Затолока. 14 апреля мы считаем вторым днем рождения. Слава богу, выбрались, сейчас в Киеве, обустраиваемся. А Мариуполь просто стерт с лица земли. В России у меня тетя живет и двоюродная сестра — сейчас не общаемся. Когда это все началось, сестра позвонила: «Мы, конечно, все это не одобряем». По-моему, не совсем подходящие слова, прозвучало как формальная отписка. Но фраза, поставившая точку в наших отношениях, прозвучали из уст моей тети, очень умной, образованной женщины. «Да не переживайте. Поубивают ваших нациков точечно, и сделаем мы из вас вторую Финляндию», — сказала она моей маме. Зная, что мой сын служит, и служит в Мариуполе. Раньше я не столь категорична была, не хотела впускать ненависть. Но сегодня… Мариуполя просто нет. Один наш сосед занимал ответственный пост, ему докладывали о количестве смертей, так вот, на 16 марта официально было зарегистрировано 20 000 жертв среди гражданского населения. А сколько их сегодня?