Приятель из Бердянска позвонил примерно в 4.30 утра: «Инна, война!».

— Какая война, позвони часа через три, я сплю еще.

— Да нет, ты не понимаешь!

Я еще с полчаса подремала, а потом открыла ленту новостей… Все еще не верила, ну, думаю, будет как в 2014-м. Пару раз побомбят, мы к этому привычные, жили в семи километрах от Широкино.

Я получила прозвище генерал-управдом

А потом началась паника, не работала система оповещения, сирен не слышно, люди бросились скупать еду. Мародерство пошло, а 2-го марта умерла какая-либо надежда. Наступил просто ад, информационный вакуум, отключили свет и связь, потом воду.

Я жила в самом центре города, недалеко было здание гор водоканала, и туда начали привозить воду. Мы занимали в 6.30 утра очередь, стояли по 7-8 часов под обстрелами на морозе, занимали соседям, друзьям, собирали баклажки.

После 5-6 марта, когда отключили газ, начались авианалеты и городские бои, пришлось спуститься в подвал. Благодаря синагоге была какая-то еда, что-то приходилось обменивать. Во второй половине марта уже явно ощущался дефицит продуктов, запасы заканчивались, поскольку приходилось кормить и стариков, сидевших в подвале.

В соседнем доме (№77 по Проспекту Мира), который потом полностью сгорел, в подвале сидели сотни людей, а в нашем — всего 15-16. Сломали диван, снесли его вниз, забили щели в подвале тряпьем. И подушки накидали, чтобы не так сквозило. Морозы стояли до -10, холод был адский, а подвал наш из камня-сырца. Мы жили с мамой — у нее сахарный диабет, ели только каши. Я варила на всех, потому что многие приходили налегке, им нечего было есть. Получила прозвище генерал-управдом, поскольку постоянно дежурила на «кухне». Кухня импровизированная, что-то типа мангала из кирпичей и решеткой из холодильника. Электричество отключили, пришлось брать аккумуляторы и светодиоды из разбитого ресторана и аккумулятор из чьей-то разбитой машины, и соединять проводки. Но какое-то освещение у нас благодаря этому было.

Страшнее всего была авиация. Когда из «Градов» или гранатометов лупили, ты понимал, что есть хотя бы несколько секунд — куда-то забежать, прижаться, лечь, в канаву нырнуть. Но когда слышишь характерный звук бомбардировщика, ни на что не похожий самолетный рев, ясно, что это смерть, спасения не будет. Однажды мы зашли к соседям в 77-й дом, и там бомба попала в соседний подъезд. Слава богу, не разорвалась, но людей завалило. Мы выскочили. Это было очень страшно — видеть, как целый подъезд с четвертого по первый этаж полностью провалился.

Русские солдаты пакостили по-разному

Маму сильно контузило 11 марта от минометного обстрела, буквально из ниоткуда прилетело. Когда там находишься, начинаешь постепенно различать, откуда летит, куда и приблизительно, что. Соображаешь, сколько у тебя есть секунд на спуск в подвал. Это превращалось в инстинкт, даже страх уходил, оставалось лишь одно желание — выжить.

А когда центр был уже оккупирован, то стали ходить русские солдаты, и пакостили по-разному. Например, люди могли бросить баклажки с водой, спрятавшись во время авианалета, а они эти баклажки расстреливали — самое ценное, что у тебя есть. Или гадили в котелок с едой — это было мерзко.

С 25 марта по 5 апреля мы жили на Проспекте Мира, 105 у людей, нас приютивших. На первом этаже было что-то типа штаба подразделения ДНР, стоял генератор, и они разрешали что-то приготовить и зарядить телефон.

Папа у меня в ВСУ служит, связи, разумеется, не было. Мама отстояла шесть часов в «Метро», чтобы купить «Феникс» — местную симку ДНР. Процедура покупки унизительная — сканируют паспорт, фотографируют тебя, потом тщательный досмотр, вернувшись, мама проплакала несколько часов. Они с папой на разных фамилиях, поэтому она могла себя засветить. А мы с отцом на одной.

Интересно, что когда стали привозить российские продукты, выстроились огромные очереди, но покупали, в основном, алкоголь и сигареты, а не еду. Это было жуткое зрелище, потому что люди спивались буквально на глазах. Мужики прямо тут же открывали и пили с горла. Грязные, униженные, друг друга не узнают… Гуманитарку мы получать не стали.

Трупы нельзя было хоронить. Готовишь во дворе, а рядом лежат тела детей, стариков, кто-то от болезни умер, потому что никакой медицинской помощи нет. И ты стоишь, делаешь вид, что все нормально, потому что сзади сидит мужик с автоматом. Все время рассказывали — это за то, что вы нас восемь лет бомбили, только один сказал, извините, мы этого не хотели. Простые мужики, которых мобилизовали прямо на улице, абсолютно жуткая форма, полная демотивация. Но еще хуже было в районах, где стояли русские и кадыровцы — там без суда и следствия вообще могли расстрелять. Однажды я понравилась одному из солдат ДНР и мама собой меня прикрывала. Потом пару дней пришлось не выходить из квартиры.

Нас вывезли из Мариуполя силовики ДНР

Многих потеряли. Мой близкий товарищ еще в самом начале погиб на Восточном — они попали под самый шквал. Судьба близкой подруги Влады — молодого онколога, вообще неизвестна. Как и ее сестры, мамы, тетки — не знаю, живы ли они. В тот день, когда разбомбили драмтеатр, семья, жившая в нашем подвале, не вернулась — вроде как обещали эвакуацию с того места, они пошли и… пока не нашлись.

Мой близкий друг находится в плену, как и муж моей подруги — офицер-морпех, некоторые знакомые военные погибли.
Отец служит на севере Донецкой области. Мы с мамой в Хайфе. Сказать, что это больно — ничего не сказать. Но у нас не было выбора… Я в Мариуполе занимала проукраинскую позицию и занималась поддержкой ЛГБТ-сообщества, а также правозащитной деятельностью. За это при русских могли убить. Не говоря уж о том, что могли убить и как дочь украинского солдата.

5 апреля силовики ДНР вывезли нас из города. Это заслуга ряда раввинов и, прежде всего, рава Мариуполя Менахема-Мендла Коэна — он понял, что нужно спасать общину. Не знаю, что бы с нами случилось, если бы не он. Потому что в первый раз в жизни мне пришлось спрятать Звезду Давила. Случалось общаться с людьми из «Азова», из Правого сектора — никогда не боялась при них носить магендавид и не скрывала, что я еврейка. А тут в первый раз в жизни спрятала под блузку.

Сначала нас вывезли в Донецк в сопровождении не самых приятных людей из ДНР, перед которыми на 17-ти блокпостах брали под козырек. Фильтрацию мы проходили в Амвросиевке, я соврала, что мой телефон сгорел, и у нас с мамой один на двоих. Она его все равно засветила донецкой симкой.

Взяли отпечатки пальцев, сделали фото в анфас и профиль, передали в какую-то программу под названием «Рубеж», потом был небольшой допрос: знаем ли мы людей из ВСУ, остались ли родственники на контролируемой Украиной территории и т.д. и т.п. Приходилось врать. У мамы скачали всю личную информацию с телефона, четыре раза перепроверяли, в это время все холодеет внутри. После фильтрации получили маленькую бумажечку — как талончик.

Не боитесь, что мы вас здесь оставим?

13 апреля мы выезжали из ДНР на Ростов и меня допрашивали 2,5 часа. Выяснилось, что у них есть все базы данных — шли вопросы об отце, семье, друзьях, залезли в мой ноутбук, личные вещи, постоянно пытались на чем-то поймать. Пришлось соврать, что не знаю своего отца, и постоянно это твердить. Мама включала свое актерское мастерство, у нас был тогда еще жив кот (он не пережил переезд, бедное животное), и она постоянно прибегала: Инна, поменяй ему пеленку, Инна то, Инна се.
— Ты куда едешь?
— В Израиль.
— Проваливай отсюда, и не возвращайся.

Переночевали в Ростове, приехали в Минеральные Воды, и меня опять задерживают на час в ФСБ, задавая ровно те же вопросы.
— Мы же знаем, что вы врете. Не боитесь, что мы вас здесь оставим?
— Хотите, оставляйте.
— А куда вы едете?
— В Израиль, говорю, на историческую родину.
— Но вы же понимаете, что больше сюда никогда не вернетесь.
— Надеюсь, что никогда.

Спокойно мы выдохнули только в ожидании рейса из Тбилиси в Тель-Авив. Там уже можно было спокойно разговаривать, потому что в Донецке, где мы провели 5-6 дней, везде висели плакаты: «В случае выявления подозрительных лиц, разговоров и т.д. звоните на горячую линию МГБ». В хостеле, где нас поселили, жили какие-то офицеры ДНР, и мы с мамой выходили на набережную и садились на лавочку, чтобы поговорить. Либо шепотом при включенном телевизоре.
Из Минеральных Вод прилетели в Алатау (Казахстан), потом был рейс в Тбилиси и уже оттуда — в Тель-Авив. В Израиле приземлились вечером 15 апреля, в канун Песаха — это был реальный Исход.

Мама до сих пор расхлебывает последствия контузии, осколок мины попал ей в голову, большая гематома, несколько дней шла кровь из ушей. До сих пор бывают приступы. Морально тоже тяжело. Кто-то остался в Украине, защищает ее, волонтерит, а ты далеко и ничего не можешь сделать. Потому что сам нуждаешься в помощи. Мы реально выехали с двумя рюкзаками и двумя хозяйственными сумками. В чем были, так сказать.

На российской полевой кухне выдавали пойло — свиней так не кормят
Квартира, которую я арендовала в центре, разбита, и наша с мамой родительская квартира полностью сгорела. У нас не осталось ничего в Мариуполе, и от Мариуполя ничего не осталось. 95% города уничтожено к чертовой матери. И это не ВСУ, и не «Азов», а российская армия.

Некоторые ликовали: вот видишь, твоя доблестная украинская армия тебя бросила. А были и те, у кого открывались глаза. Но сейчас ради куска хлеба и воды они будут поддерживать все, что угодно. Рядом с Проспектом Мира, 105, стояла полевая кухня. Там выдавали пойло — свиней так не кормят. А хлеб валялся просто на полу в гараже, экспроприированном ДНР. Буханки, накрытые грязным брезентом. Когда просил буханку, тебе отрезали ломоть и кидали — скажи спасибо и за это. Но люди стояли за этой подачкой и ждали — это самое страшное.

Они делают нам одолжение — «спасли» и «освободили». Пожили при нациках, теперь тяжело, а потом вам заново проведут свет, газ, воду. А когда начали проводить (знакомые выходят на связь иногда) начало все гореть и затапливаться. Замыкание происходит в доме, и он снова горит.

Трупы, едва прикопанные, стали всплывать — как по Гангу плывут.
И люди проглатывают, поскольку нет сил бороться. Они чувствуют, что их бросили, и будут в такой ситуации, как бы это крамольно ни звучало, поддерживать агрессора. Они боятся деоккупации, и не хотят пережить все это заново. Но нет в Мариуполе ни одного двора, где хотя бы один труп не закопан.

В Израиле вслед слышу: «бендеровка», «фашистка», «хохлушка»

С друзьями из России я не общаюсь с 2014 года, поскольку понимаю, что война началась именно тогда, с аннексии Крыма и оккупации части Донбасса. А столько оскорблений от русских евреев как здесь, в отеле Dan Panorama в Тель-Авиве, я никогда не слышала в Украине.

После нашего рейса был самолет из России. У меня есть ленточки желто-голубые на рюкзаке, одежда украинских брендов, я периодически разговариваю по-украински. И слышу вслед: «бендеровка», «фашистка», «хохлушка».

Живя в гостинице, мы проходили консульскую проверку и все бюрократические процедуры. И россияне стояли с нами в очереди. Сначала это были извинения, вроде: мне жаль, что я русская. И я спрашиваю у этой девочки из Москвы, почему вы уехали?
— Вы знаете, у нас хуже, чем у вас.
— Чем где?
— Ну, чем у вас, на Украине.
— Хуже, чем в Мариуполе? Давайте я покажу вам свой дом. Если это хуже, чем в Москве, то что тогда с Москвой.

А другая говорит, мол, вы скажете потом спасибо Путину за то, что он с вами сделал. Я просто оторопела:
— А вы-то зачем уехали?!
— Мы жертвы режима.

Доходило до скандалов, криков «Слава России!» и т.п. То странное состояние, когда ты еврей, и все вокруг тоже, а слышишь в свой адрес, что ты нацист, фашист и т.п., а раз из Украины, то определенно бЕндеровец.
Мариуполь — это резиденция ада на земле. Но тех, кто оттуда выбрался, не всегда принимают с широко распростертыми объятиями. С другой стороны, сейчас мы живем в районе, где много проукраинских соседей, висят желто-голубые флаги, и вообще приятная атмосфера. А сколько помогают обычные люди — от ложки до матрасов и кровати. Совершенно незнакомые люди. И это огромное счастье, что они есть, и их много.